НИКОЛАЙ ОБУШЕНКОВ: Я наблюдал обстановку накануне октябрьских событий. В маленьком курортном городке, где я отдыхал, в экскурсионном автобусе нас очень часто возили вместе с министрами польского правительства, которые находились там в отпуске. Это были представители консервативного крыла из группы Рокоссовского и Новака. Они были возмущены напором ревизионизма. Очень обиженные, рассказывали о том, что их уже практически выставили, что они только формально являются министрами и заместителями министров и после отпуска уже не вернутся в свои кресла в правительстве, откуда их вытеснили сторонники Гомулки. А сам Гомулка был тогда едва реабилитирован.
Позднее я был в курсе всего, что происходило на Октябрьском пленуме ЦК ПОРП. То, что было непонятно из советских сообщений, например почему все воеводские собрания, только что сменившие свои партийные руководства, посылают приветственные телеграммы в ЦК ПОРП, — комментировали чуть позднее знакомые поляки, с которыми мы все тогда особенно искали контактов. Мы знали из газет о броске танков Рокоссовского и о рейде кораблей Балтийского флота в Гдыне. Варшавский комитет польской партии оказался на высоте событий настолько, что призвал людей выйти на улицы строить баррикады... Все это меня очень интересовало и как историка, и как начинающего маленького политического деятеля, авантюрного плана, правда, но все-таки. Я увидел, что все это довольно простая вещь, убедился в возможности этого.
На собраниях нашей группы я рассказывал о программных установлениях польской партии, о том, как они собираются реформировать польский социализм. Взгляды польских коммунистов, польский ревизионизм были очень сильным стимулятором нашего духовного развития, формирования нашей идеологии. Мы тогда считали, вслед за Гомулкой, еще более вслед за радикальными деятелями типа Элигиуша Лясоты, что социализм можно и нужно реформировать, что есть возможности для этого. Пример Польши в 1956 г. был для нас доказательством.
Потом, уже в лагерных дискуссиях я отличался тем, что продолжал верить в возможность перемен сверху, говорил, что в нашей партии достаточно много людей, склонных к оппозиции, к реформированию, что она не представляет собой единства. Опираясь на пример Гомулки и прогрессивного крыла ПОРП, я выступал за то, чтобы добиваться завершения процесса формирования блока демократических сил, в который обязательно войдут и силы КПСС, а не объявлять тотальной войны коммунистам.

ЛЕВ КРАСНОПЕВЦЕВ: С большим напряжением я следил за теми осенними событиями. В Польше разгорелся колоссальный политический кризис. Все лето ситуация там постепенно накалялась. В октябре все вспыхнуло — прошел знаменитый Октябрьский пленум, вернувший к руководству партией Гомулку, Зенона Клишко — в профсоюзы. Спыхальский взял в свои руки армию, гомулковцы заняли ведущие посты в экономике. Полетели Берман, Минц, Новак — все сталинисты.
Естественно, все мы были очень рады этому. Гомулка вернулся почти из тюремной камеры. Все понадеялись, что пережитое не прошло ему даром, что многое изменилось в его коммунистических взглядах и настроениях. Первые сведения о Гомулке появились у нас в период Отечественной войны, когда стало известно, что в Польше есть некий «товарищ Веслав», который руководит борьбой коммунистов с немцами, является организатором Армии Людовой... Насколько я понял по беседам с Лясотой, Польша была в восторге от Гомулки еще летом 1957 г.
Восстание в Будапеште своей трагичностью и размахом заслонило польские события. Нашим, моим иллюзиям именно тогда пришел конец. Мы поняли, что там стреляли в нас, нас давили танками, наших единомышленников, там погибали наши товарищи и наше будущее. Венгрия стала для нас каким-то лучом света.
Что касается поляков, то мы поняли, что они совершили тактически очень верный шаг, пойдя на консолидацию с Гомулкой. Гомулка тогда оградил Польшу от того, от чего Имре Надь не смог оградить Будапешт, он спас своих соотечественников от расправы будапештского типа. Тем не менее мы всегда очень критически и подозрительно относились к личности этого «железного» человека. Хотя понимали, что поляки под крышей гомулкинского режима очень многого добились: частная собственность в сельском хозяйстве восторжествовала, развивалась частная торговля, был достигнут высокий уровень свободы информации. К этому времени относится осознание необходимости борьбы с существующей системой. Я отошел от активной комсомольской деятельности, пошел в архивы и библиотеки, где занимался не столько своими аспирантскими обязанностями, сколько личными делами. Я начал писать свою работу по истории демократического движения в России, за которую и получил, собственно говоря, свой лагерный срок.

ИРЭНА ВЕРБЛОВСКАЯ: К Гомулке было очень хорошее отношение. Его приход воспринимали как большой сдвиг влево. Он сменил совершенно кондового, железобетонного Берута и был окружен ореолом мученичества. Сталинский мученик! — естественно, его идеализировали у нас. И разобраться тогда объективно в том, что он по сути из себя представляет, было практически невозможно. Симпатии к нему сохранялись довольно долго, пожалуй, вплоть до антисемитской кампании 1968 г.

ВЛАДИМИР ГЕРШУНИ: С именем Гомулки связан один эпизод, о котором рассказал мне мой друг Владимир Тельников, диссидент и политзаключенный; сейчас он эмигрировал, работает на Би-Би-Си. Володя очень независимого характера, и когда он сидел во Владимирской тюрьме, то постоянно грызся с надзирателями. Однажды вертухай не выдержал и сказал: «У меня сам Гомулка таскал парашу! А ты кто такой?!» У него была своя, ментовская гордость: когда-то он охранял Владислава Гомулку, покрикивал на него, заставлял выносить парашу... Всю революцию 1956 г., конечно, ассоциировали прежде всего с Гомулкой, с тем переворотом в ПОРП, который он возглавил. Как же хорошо он начинал!.. Во всяком случае, так нам казалось поначалу... Но 1968 г. отравил мне всю жизнь, когда тот же Гомулка в марте запретил «Дзяды» Мицкевича.